Брошенные машины - Страница 74

Я опустила в воду еще два осколка, а когда подняла голову и взглянула на человека на том берегу, я увидела, что он делает то же самое. Вернее, не он, а она. Теперь я разглядела, что это женщина. Она, как и я, отдавала воде что-то свое.

Зеркало к зеркалу, вода к воде.

Вода бережно приняла отражения. Раньше она была мутной и коричневатой — здесь, у самого берега, — а теперь стала почти прозрачной и приняла серебристый оттенок.

Остался последний осколок. Я достала его, развернула. Сейчас все закончится, уже скоро. Я уже собралась опустить его в воду и вдруг услышала голос. Тихий голос, мужской. Он пел песню. Там, внутри зеркала, в лиловом свечении. Это был тот осколок, в который смотрелась Хендерсон на лужайке возле автомастерской. Я не знаю, что на меня нашло, но, поддавшись порыву, я положила осколок на землю, зеркальной стороной вверх. Прикоснулась к стеклу. Оно было теплым и твердым, но когда я надавила сильнее, оно как будто расступилось у меня под рукой. Стекло стало жидким, а потом превратилось в туман, в серебристый туман, и моя рука прошла сквозь него — в зазеркальный мир.

Я сразу почувствовала всю печаль этого мира, его грусть и боль. Песня сделалась громче. Мелодия, исполненная неизбывной тоски. Теперь я вспомнила эту песню. Я ее знала в детстве, потом забыла — и вспомнила только теперь. Моя рука погрузилась еще глубже в зеркало, и я почувствовала, как пальцы касаются теплой кожи, лица человека, который поет, его влажных губ, языка, выпевающего слова. На глаза навернулись слезы, непрошеные горькие слезы.

Я вынула руку из зеркала. Пальцы были влажными от слюны. Что я могла сделать? Чем можно было унять эту боль? Я подняла с земли этот последний осколок и опустила его в воду. Вернула ей то, что изначально ей и принадлежало. Песня затихла, превратившись в звенящую тишину.

Я склонилась над самой водой.

И там было мое отражение. Лицо под прозрачной водой. Глаза, глядящие на меня. Женщина, утонувшая в озере.

Я подумала: вот моя смерть. Моя смерть, которую мне показали там, в фотостудии. Видение — как мимолетный проблеск. Я тону в серебристой жидкости. Сначала плыву на поверхности, а потом начинаю падать, не погружаться, а именно падать. Сквозь это текучее серебро. Все глубже и глубже. Это было как зов крови: снять с себя все и войти в воду — и пусть она забирает меня. И я знала, что, если сейчас я откликнусь на этот зов, женщина на том берегу сделает то же самое: разденется догола и войдет в воду. И мы с ней встретимся там, под водой, и все мое горе, все, что я вынесла после смерти Анджелы, растворится в холодной серебряной глубине, и я смогу наконец отдохнуть. Теперь я вспомнила слова Кингсли, его мечту. О том, что будет, когда разбитое зеркало исцелится. Дверь из жидкого серебра, он назвал это так. Дверь из сверкающего текучего серебра, проход на ту сторону…

Да, искушение было велико. Я не могла оторвать взгляд от лица утонувшей женщины. Я протянула руку и провела пальцем по контурам ее лица. У меня было странное ощущение, как будто я опустила руку в ртуть. Отражение всколыхнулось и потерялось в серебристой ряби, но потом все же вернулось. И вот тогда я увидела, что сквозь мое собственное лицо явственно проступают черты моей дочери; как будто одно лицо заключало в себе другое.

И так и было. Да, так и было.

Анджела. Ее нежное, зыбкое личико.

Я опустила руку еще глубже в воду. Даже не потому, что мне так хотелось. Просто я знала, что по-другому нельзя. Лицо сомкнулось у меня на запястье. Что-то шевельнулось внутри. У меня внутри. Сердце, бьющееся в груди. На самом деле никаких эпохальных знамений не было. Лицо сомкнулось и сразу же отпустило меня. Вот и все. Мягкий отказ, ласковое неприятие.

Нет. Все закончится по-другому. Не здесь, не сейчас. И не так.

Всего лишь мгновение. Но сколько в нем было прощения, сколько чистоты. Вода поблескивала на солнце. Фиолетовая змея у меня на руке дергалась и извивалась, а потом вода смыла ее с моей кожи, и она уплыла сквозь дрожащие тени, ее прозрачное тело очень скоро потерялось из виду.

Я поднялась на ноги. Женщина на том берегу тоже встала, секунда в секунду со мной. Мы обе что-то отдали воде, но что-то и получили взамен. Любовь. Да, любовь. Мы развернулись и пошли прочь. Мы обе: и я, и она. Каждая — своей дорогой.

Старинные часы в тумане среди деревьев медленно отбивали время.

И лес дышал в такт ударам.

* * *

Всю последнюю неделю я работала над этой книгой, над этой историей. Вооружившись ножницами и клеем, ручкой и карандашом, ластиком и чернилами, выпивкой и порошком. Составляла рассказ из теней, взглядов и голосов, которые я до сих пор еще слышу. Иногда я их слышу — голоса моих добрых попутчиков, моих потерянных друзей. Теперь наши пути разошлись.

Эти слова. Некоторых не хватает, их уже не вернуть, но желание закончить историю все-таки есть, и я уступаю этому желанию: стараюсь записывать все, что помню, пусть даже шум проникает все глубже и глубже в страницы. Мне тоже становится хуже. Болезнь прогрессирует. Теперь я принимаю «Просвет» четыре-пять раз в день. Может быть, больше. Я не знаю, чем все это закончится. К чему все придет.

Читаю и перечитываю написанное.

В этой крохотной мрачной и тусклой комнате, которую я снимаю. В деревне, названия которой не знаю. Денег почти не осталось. Теперь все стало проще. Все свелось к пятну света солнца у меня на столе, к тигру с синими полосками, к этой тетрадке. Между страницами лежит засохший цветок, его нежные краски уже поблекли, но еще различимы. Вот все, что осталось. Моя рука, эта ручка, строчки, составленные из слов. И все, что перетекает из одного в другое.