Брошенные машины - Страница 30

Пора уходить.

Я поднялась на ноги. Говорить больше не о чем. Я пошла прочь, но Хендерсон окликнула меня, и я подумала, что сейчас она попросит меня остаться. Я действительно так подумала.

— Ты забыла ботинок.

Я вернулась, подняла с земли носок и ботинок. Но не стала их надевать, а так и пошла, держа их в руке. Черный ботинок и серый носок. Земля под босой ногой была очень холодной и жесткой. Но я это сделала.

Я ушла.

* * *

Я пошла туда, где были люди. К торговым рядам. Я оставила все, почти все: свои вещи, смену одежды. Даже машину. Разбитое зеркало. И хорошее, и плохое — я оставила все. Взяла только сумку, где были деньги, всякая мелочевка и книга.

Вот эта книга. И фотография.

Играла музыка, люди в толпе улыбались. В какой-то момент я подняла голову, и небо закружилось голубым вихрем и как будто спустилось ближе к земле. Все та же веселая музыка без мелодии, все те же благостные улыбки на безмятежных лицах. И только одно лицо не улыбалось. Это был пожилой человек. Старик в высокой красной шляпе и красной же мантии. Он как-то вдруг оказался рядом и закричал диким голосом, исполненным опаляющей страсти:

— Покайся! Покайся перед лицом Господа, что пребывает в частотах.

— Что?

— Я говорю, покайся! Господь есть точка притяжения, но неисповедимы пути его; он продвигается по границе совокупного знания и несет тебе то наказание, то прощение. Все, что сломано, будет починено. А все, что починено, будет сломано…

А потом он ушел. Старик сердито нахмурился и пошел дальше — изливать свое откровение на всех и каждого.

— Все, что сломано, будет починено. А все, что починено…

Я пошла сквозь толпу. Людей было много, и ко мне то и дело кто-нибудь прижимался, но теперь это было не страшно. Теперь это было нормально. Мне здесь нравилось, среди этих людей. Меня как будто уносило куда-то. Я уже потерялась, почти потерялась. Те же лица возникали в толпе вновь и вновь, и я уже видела в них частичку себя, отпечаток себя, словно я в них растворялась. Вариации, сдвиги, оттенки кожи, улыбка — все та же улыбка, многократно размноженная, на всех.

— Смотри, — сказала Тапело. — Я купила журнал.

Девочка пробилась ко мне сквозь толпу.

— Видишь? Это про шахматы.

— Да. Хорошо.

— И еще я купила покушать, нам всем. — Она открыла пластиковый пакет. — Сандвичи. Фрукты.

— Хорошо.

— А что у тебя с ботинком?

Я тупо уставилась на ботинок у себя в руке.

— Его надо надеть.

— Ну так надень.

Я наклонилась, чтобы надеть ботинок.

— Я тут видела женщину, — сказала Тапело. — Прямо вылитая ты.

— Где? — Я выпрямилась.

— Ее уже нет. А носок ты не хочешь надеть?

Носок лежал на земле, у меня под ногами. Я тупо уставилась на него.

— Марлин? Что с тобой?

— Ничего.

— Хочешь банан? Или яблоко?

Тапело достала из пакета большое зеленое яблоко и дала его мне.

— Тебе, наверное, нужно вернуться к машине, Тапело.

— Не могу. Я еще жду своей очереди.

— Это что у тебя?

— Ты за какой цвет? — спросила Тапело.

— За какой цвет?

— Я — за белый. А ты за какой?

— Я не знаю. Я видела старика в красной шляпе. Кажется, я ему не понравилась.

— Значит, мы за одних и тех же. Осторожнее с рыцарем. Он где-то здесь.

— Хорошо, буду иметь в виду.

И тут к Тапело подошел маленький мальчик в ярко-красном свитере. Он прикоснулся к руке Тапело и улыбнулся все той же улыбкой.

— Эй, — сказала Тапело. — Отойди от меня.

Мальчик опять улыбнулся.

— En passant.

— Да ладно тебе. Я же только начала.

— Даже веселье когда-нибудь кончится, — сказал мальчик.

Он сказал это мягко и ласково, и было видно, что это привычная для него фраза, а потом улыбка на детском лице стала холодной, недоброй, и толпа сомкнулась вокруг Тапело, и увлекла за собой, и я ее потеряла. Теперь движение вокруг стало медленным, вязким, и чем дальше я углублялась в толпу, тем больше это движение замедлялось. Заиграла какая-то песенка: простенькая, незатейливая мелодия. Я напевала ее тихонько, только для себя. Какой-то парень перехватил меня по дороге, и мы с ним стали танцевать, а потом эта песня звучала уже повсюду, и меня закружило в танце, и все вокруг тоже кружилось, толпа и синее небо, сливаясь друг с другом, и вокруг, и внутри, пока музыка не умолкла, и мой партнер вдруг куда-то пропал, растворился в толпе, а я еще танцевала, какое-то время, одна, а потом я уже не могла танцевать.

Что-то было не так. Когда же меня наконец отпустит? Когда толпа примет меня и полюбит меня? Когда я забуду себя, в безмятежном оцепенении, освобожусь наконец от всех тягостных воспоминаний и настойчивых глупых стремлений спастись, убежать?

Сквозь толпу брела лошадь. Какая-то женщина вела ее под уздцы, медленно и осторожно. Гнедая лошадь. Когда-то, наверное, очень красивая, но теперь просто старая. Лошадь прошла совсем близко, буквально рядом со мной. От нее веяло жаром, а шкура лоснилась от пота. От боков валил пар. И еще от нее странно пахло. Это было больное животное, очень больное. Вся шея у лошади была в зарубцевавшихся шрамах и свежих порезах, еще сочившихся кровью и какой-то полупрозрачной жидкостью. В ранах копошились мухи.

Я осторожно притронулась к открытой ране.

И почувствовала тепло и силу. Сила животного изливалась из ран вместе с кровью. Я поднесла влажные пальцы к губам — и узнала вкус.

Сладко. Как карамель.

Лошадь медленно повернула голову и посмотрела на меня своим черным глазом, похожим на чернильную заводь, и там, в глубине, далеко-далеко, мерцали серебряные звезды, и там было мое отражение, крошечная фигурка в черном царстве звериного глаза.